«ЧЕГО-ЧЕГО, А ОБИДЫ НЕТ» Пинежские уроки Софии Оттовны Гандверк
Карантины. Печальная необходимость сидеть дома в четырех стенах. Рюкзак в углу, ботинки с курткой в шкафу, посох у двери. Сиди у окна, встречай измотанных и из последних сил вежливых медиков, звони в поликлинику и говори, что пока не помер и признаков заражения очередным вирусом не замечено. Но можно вспомнить в своем карантинно-бескурортном уединении и что-нибудь доброе. Например, привести на память встречи с людьми, для которых путешествия ну никак не были желательными, и они отдали бы очень многое, чтобы их не предпринимать. И которые нашли в себе силы для мужественного смирения: принять испытание, посланное Богом во время оно, сохранить в сердце радость, желание и способность помогать ближним. София Оттовна Гандверк – как раз такой человек.
***
Архангельская область. Пинега. Раннее утро. Стою и размышляю над восходом. Скрип снега. Подходят две бабушки. Дежурное «здрасьте» на севере не в счет: тут в глаза смотреть надо. Приготовился приветствовать старушек. И тут вместо ожидаемого скрипучего голоса раздается громкое, звонкое и четкое:
– Рравняйсь! Смиррно!
Я аж уроки НВП с физкультурой вспомнил и от неожиданности каблуками щелкнул.
– Ты чего такой кислый? Семь утра, а он ворон считает! Ты кто такой?
Пришлось докладывать, хоть и не без улыбки: мол, ездим по северу, изучаем ваши леса, озера, карстовые пещеры с ледяными лабиринтами, рыбу ловим, в лесу живем.
– Ага, – удовлетворенно произнесла одна бабушка. – Вольно. А люди вас интересуют? Если да, то заглядывай-ко к нам с сестрой сегодня. Часиков в шесть вечера. И чтоб без опозданий, а то у меня разговор короткий. Расскажем кое-что про жизнь.
Назвала адрес, и бабушки-сестры удалились.
Приглашение было, во-первых, добрым, во-вторых, не допускало отнекиваний, в-третьих, София Оттовна (мы быстро узнали, кто к нам подходил, – в деревне это нетрудно) и Валентина Петровна обещали накрыть стол «по-пинежски», следовательно, упускать такую возможность нельзя. Ровно в 18:02 мы постучались к ним в дом. Несмотря на опоздание, пустили:
– Двери побыстрей закрывайте, иначе дом выстудит! За стол проходите.
Действительно, огромный стол, заставленный северными яствами: пироги-варенье-печенье снова пироги-чай и прочая, и прочая. Мы оторопели от такого гостеприимства. Бабушка София улыбнулась и пригласила всю честную компанию за стол.
– Вы, наверное, удивляетесь нашему приглашению. Удивляться не стоит: в наших краях каждый новый человек интересен, и у нас всё по-честному – с каждым новеньким нужно поговорить, выяснить, кто да откуда, с чем приехал. Новости у нас так делаются, а не по слухам. Сначала о себе расскажите, а уж потом и мы.
Как смогли, рассказали, представились. Да, действительно, ездим по России, собираем рассказы о людях, интересные истории, чтобы потом поделиться ими.
– А что такое, по-вашему, «интересный человек»? – деловито осведомилась бабушка.
– Это всегда по-разному. Но ведь каждый человек по-своему интересен. Вот, например, вы. Откуда в русской Пинеге появилась София Оттовна Гандверк? Имя, прямо скажем, не очень привычное для ваших-то краев.
Тут мы попали в точку. Бабушкам было что рассказать, не зря пригласили в гости. Разговор, который шел за столом, никак не был хвастовством, желанием поразить собеседника – было стремление, как нам показалось, поведать об удивительных путях Божиих. Скорбных, трагических, печальных. Но и о способности Бога вывести человека этими путями к радости. При правильном отношении к ним самого человека, конечно. Пример был у нас перед глазами и вспоминал родной немецкий язык, то и дело переходя на певучий пинежский говор, тоже родной, кстати. Вот что рассказала гостям бабушка София.
***
– Отца, который работал в Йене, что в Тюрингии, позвали в Ленинград помогать строить оптико-механический завод. Отто Гандверк, один из лучших работников, любил Россию, хотел посмотреть, как живет СССР, и с радостью принял приглашение директора завода. В 1930 году он приехал в Ленинград, через несколько месяцев к нему присоединилась молодая жена Хильда. А в 1932-м на свет появилась я, Урсула-София Хандверк, это уж потом фамилию переделали в Гандверк – так, видимо, удобнее. Жили мы на Васильевском острове, отец исправно ходил на работу, мама вела домашнее хозяйство, я играла во дворе и, конечно, освоила сразу же оба языка: русский и немецкий. Жили счастливо – что еще может сказать ребенок?
Но зимней ночью 1937 года за папой пришли люди в форме. Я помню тот страх и омерзение, которые испытала: ходят по квартире, командуют, хамят. Помню плачущую маму. Она потом почти всегда плакала. Отец обернулся в дверях и сказал: «Я вернусь. Не верьте ничему, это ошибка». Это был последний раз, когда мы видели папу. Он не вернулся ни на утро, ни на следующий день. Помню, пошли с мамой его искать. Пришли на завод, где он работал. Смотрим – его фотография всё так же висит на Доске почета. Приходим к директору. Мама русского не знала, поэтому переводила я, пятилетний ребенок. Директор удивился: «А разве ваш муж не на больничном?» Он тоже ничего не знал. Лишь много позже выяснилось, что папу расстреляли почти сразу после ареста – тогда хватали и убивали просто: по спискам. Вот он и попал в такой список. Вся вина его была в том, что помогал строить завод.
Отто Гандверка расстреляли сразу после ареста. Вся вина его была в том, что он помогал строить завод
А через две недели раздался новый стук в нашу дверь. Человек в форме рявкнул, что у нас есть сутки, чтобы мы собирали вещи и ехали на север, в Архангельск – «вот там с вашим Отто и увидитесь». Мы ехали в феврале в вагоне для скота. Помню, когда приехали в Архангельск, мама каким-то чудом уговорила конвойного позволить ей сходить купить мне пальто. В Архангельске нам было сказано, что наш новый дом – Пинега и туда надо добираться пешком, с обозом. Как оказалось, мы в ссылке. Нас было много, несколько десятков, наверное. Так мы и добрались до Пинеги – почти как Ломоносов в Москву, только нам не до учебы было. Старых и больных везли, а те, кто мог идти, шел по снегу. Мама лежала: у нее температура под сорок была.
Пришли. И поселили нас в каком-то подвале. Сначала жили там. Ну, как жили? Мне-то проще, я же ребенком была, в том возрасте многих бед не замечаешь. А вот мама и другие много плакали, конечно. В деревне к новым всегда настороженное отношение, а мы еще и ссыльные – «члены семьи врага народа»! Да еще и немцы. Ох, беда была. И еды почти нет. А тут война пришла, так мы сразу еще и «фашистами» стали. Бедная мама! Я-то по характеру бойкая, могла и подраться, что и делала, и меня мальчишки уважали, а мама всё страдала.
Слава Богу, мама взяла с собой швейную машинку «Зингер» – она нам просто жизнь спасла. Мы шили, чинили белье – мама смогла устроиться в детский сад кастеляншей.
Потом, поняв, что отца уже нет, мама вышла замуж за дядю Петра, он очень хороший, не давал нас в обиду. Так появилось на свет новое чудо – моя сестра Валентина, без которой я не представляю себе жизни. Всегда душа в душу живем. Я очень благодарна маме, что родила мне сестричку.
Мама строго-настрого запретила мне говорить по-немецки. Но говорить приходилось: когда через несколько лет мама смогла работать продавцом в сельском магазине, она не всегда понимала, что от нее хотят. И мы пошли на хитрость. Помню: я, малолетка, сижу под прилавком и подбираю с пола крошки хлеба, сижу и горя не знаю. Ну, почти. Заходит кто-нибудь в магазин, говорит что-то маме – она, если не понимает, наклоняется ко мне, а я ей перевожу, сколько и чего требуется. Вкусные были те крошки. А голодно было – и-и! Готовили впрок. Варили, помню, картошку в мундире, потом сушили в русской печи, а сухую картошку складывали в деревянный чемодан. В 1948 году голод не проходил, и когда я поехала учиться в Архангельск, мне этот чемодан с собой дали, на первое время. Пригодилось. Это вам не сейчас гречку по торговым центрам скупать.
Еще помню, как маму хотели взять на фронт переводчиком, а меня отдать в детский дом. Как я могла допустить такое? Расстаться с мамой? – Никогда! Тогда я сказала: «Давайте лучше я на войну пойду, а мама пусть здесь живет! Она и русского как следует не знает!» Бог точно помог: посмеялись военные и нас в покое оставили.
Всё пройдет, а зло и подавно. В Пинеге мы обжились, люди нас стали уважать и любить. Мама оттаяла, мы с сестрой ее очень радовали. Война закончилась, прошел и голод. Мы стали смотреть на жизнь повеселее. Я потом всю жизнь работала в детском саду и в школе – всё с детьми. Походы, занятия, конкурсы, соревнования, снова походы. У нас же так красиво! Вы в пещерах были карстовых? Обязательно сходите! Невозможно не полюбить нашу Пинегу. Эта любовь, как я обнаружила, передается. Однажды, в Архангельске еще когда училась, стоим с подругами, дрова пилим. Моряки проходят, что-то шутят, смеются. А я им строго говорю: «Чем смеяться, помогли бы с дровами-то!» Те и помогли. До того допомогали, что все мы за них замуж-то и вышли. Мой моряк, когда в Пинегу-то в первый раз приехал, огляделся, меня обнял и говорит: «Вот здесь и будем жить! А больше мне кроме тебя ничего и не надо». Так и жили – в любви да согласии. Муж мой скончался несколько лет назад. Но я не унываю – дел много. Я и в хоре в нашем до сих пор пою, музею помогаю. Нельзя унывать, как бы тяжело ни было. Нельзя, друзья мои хорошие.
***
Когда неизбежно была затронута тема нынешних наших бед – вирусов с кризисами и прочей неразберихой, – София Оттовна хлопнула ладонью по столу:
– Дорогие мои, вы не знаете, что такое настоящая беда! И слава Богу, что не знаете. Поверьте, бывает хуже. А это всё пройдет, еще смеяться будете. Что вы нюни распускаете? Всё будет хорошо.
Нельзя унывать, как бы тяжело ни было. Нельзя, друзья мои хорошие!
Два однокоренных слова в немецком языке: «Leid» и «Beleidigung» – «страдание» и «обида». Мы спросили, чего больше в жизни бабушки Софии Гандверк – обиды на жизнь, на людей, заставивших страдать, или же самого страдания. Та задумалась:
– Чего-чего, а обиды нет. Понимаете, если я буду обижаться, жить своими обидами, то и жить-то мне незачем. Изойду вся, помру запросто так. Что – обиды?.. А вот страдания были. Пострадать можно. Иногда и нужно, наверное.
Расходились мы притихшие. Не зря заехали в Пинегу. И запоминаются здесь не только пещеры. Вроде ни слова о Христе не произнесла бабушка София, но весь разговор шел именно о Нем.
30 марта 2020 г.