Подвиг исповедничества (по письмам святителя Афанасия (Сахарова), епископа Ковровского)

Подвиг – понятие широкое… Есть подвиг трудовой, воинский, во славу Родины… С ним неразрывны самоотверженность, героизм, храбрость, доблесть… И есть подвиг христианский, вмещающий в себя все величие широкого понятия. Его обнаружением служит исповеднический путь, которым шел святитель Афанасий и который, казалось, в его жизни завершится только кончиной. Естественно, что этот подвиг более всего занимает места в письмах святого страдальца.

Исповедничество есть открытое и твердое свидетельство о своей святой вере. А такое свидетельство нередко встречает сопротивление мира, лежащего во зле (см.: 1 Ин. 5, 19), и потому неразрывно с подвигом. Святитель Афанасий неоднократно говорит о трудности его, с грустью переживает тяготы лагерных заключений – разлуку со своими духовными чадами, лишение возможности быть за дорогим сердцу богослужением и самому его совершать, постоянные ущемления и духовные, и материальные, предпринимает дерзновенные и справедливые попытки направить жалобы с описанием тюремных ужасов высшим властям государства. В этих жалобах он с апостольской решимостью изобличает безбожие, неразумие в преследовании верующих людей, которые, несмотря на постоянные притеснения и гонения, не перестают любить свою Родину и остаются послушными гражданами во всем, кроме измены веры, отказа от нее. Невзирая на холод, голод заключения, на всевозможные унижающие действия тюремных властей, святой исповедник остается на своей духовной высоте и старается даже во мраке, – казалось бы, непроницаемом, – видеть Божий Свет и вести к Нему других. Он с подлинно христианским терпением, с верой и надеждой на милость Божию ждет освобождения. И как только получил его – спешит в свою дорогую обитель Свято-Троицкую Сергееву Лавру…

Слушаем святого исповедника:

«Нелегко бывает» [1]: нет картошки, «нередко ограничиваюсь тем, что кусочки хлеба, смазанные подсолнечным маслом, ставлю в закрытой кастрюле на плиту. Хлеб распаривается, становится очень вкусным и питательным, – особенно в соединении с чаем и сахаром» [2]. «Особенно худо то, что каждую ночь приходится вставать в 3 часа, чтобы получить хлеб для бригады. После этого до рассвета провозишься с разными делами и дальше уже ничего делать не в состоянии» [3]… «Крысы у нас совсем обнаглели, никого не боятся, и нет средств бороться с ними» [4] … «Сегодня ночью наша камера… остыла» [5]. … «За ближайшее будущее, даже за приближающуюся ночь, ручаться нельзя» [6]. «Прошусь освободить от дневальства, – «такого» (без похвальбы передаю) не освобождают. Вспоминаю крыловского скворца, пойманного птицеловом. Один из всей стаи хотел разжалобить ловца своим пеньем и как раз, вопреки его предположениям, один остался в клетке. Не надо было работать так, чтобы считали образцовым. Но я не умею иначе, не умею «заряжать туфту», – вы знаете это выражение» [7].

Святой страдалец грустит, что нет возможности видеться с близкими, да и нет регулярной даже переписки, а там далеко – на воле – оставлены начатые труды:

«Самое грустное у нас – это то, что мы все еще не только не имеем возможности увидеться, но даже не можем установить более и менее регулярную переписку. Вижу, что мои письма не всегда исправно доходят до вас, равным образом и ваши до меня… Может быть, разные сокращения… в тексте писем – причина задержки их в пути» [8]… Как подумаешь о всех этих прежних и новых разлуках, о всех и ушедших в иной мир, и о странствующих еще в сей юдоли скорби, находящихся, может быть, и недалеко от нас, но от кого и о ком не получишь никакой весточки, больно сжимается сердце и хочется плакать» [9]. «Я примирился бы и с более скудным питанием, лишь бы поближе быть к маминой могилке, к друзьям и к книгам. Так грустно, что уходит время, а то, что хотелось бы сделать, окончить, – не двигается. И то, что начато, тот материал, который с таким трудом собирал, может быть, теряется, гниет от сырости!» [10]. «Так хочется всех увидеть. Буди воля Божия» [11]. «Как хотелось бы, родные мои, хоть глазком одним взглянуть на вас. Но нет еще на это воли Божией, не пришел час… Уповаю же, что настанет» [12].

Еще грустнее становится от лишения возможности быть за любимым богослужением и принимать Святые Тайны – Пречистое Тело и Пречистую Кровь Христа Спасителя.

«Вы знаете, как я любил и люблю богослужение, как я любил совершать его. Но я ни разу в мыслях даже не возроптал о том, что столько лет я лишен этого утешения. Моей отрадой было богослужение, и в жертву Ты, Господь, его избрал. Буди святая воля Твоя» [13]. «Вы, вероятно, услаждаетесь Великим каноном. А я грущу, – в рассеянии и эти дни проходят. Вчера и вечерни не сумел справить, только на ходу пропел: «Не отврати лица Твоего»» [14]… «Хотел бы и я прилеплятися в дому Бога моего паче, неже жити в селениях грешничих. Но Господу угодно лишить меня утешения зрети красоту земного селения Его,посещати храм святый Его… Буди святая воля Его!.. Безропотно, хотя и со скорбию великой, переношу это лишение. Твердо верю, что лишение того, что особенно вожделенно, что дороже всего, Господь примет как жертву, угодную Ему, и утешит в будущей жизни предстоянием в Небесном храме Его, вместе со всеми, ревновавшими о благолепии земного селения славы Его» [15]… «Не так заботит оставаться в тяжелых лагерных условиях еще на год, – хотя и это очень тяжело, – как хотелось бы поскорее увидеться с друзьями, вкусить от Хлеба, испить от Чаши, кому-либо воспеть «Исайя ликуй» и заняться задуманной и начатой, но пять лет тому назад прерванной работой. Обаче воля Божия да будет» [16].

Вот жизнь, занятия узника советских лагерей:

«Бывает очень тяжело. Говорю сейчас не о физических тяжестях. Работаю по-прежнему ассенизатором. Конечно, соскабливать лед, сбивать примерзший навоз не так легко. Но главная моя работа утром – часа полтора-два – тут нелегко, часто прихожу в барак после работы с совершенно мокрой рубахой. Обычно после возвращения в барак подкрепляюсь маленьким, грамм в сорок, ломтиком хлеба (больше не умею выгадывать для этого второго завтрака из моих пятисот пятидесяти грамм). Хлебушек смазываю постным маслицем, которое все еще тянется у меня из вашей посылочки… Среди дня… наблюдаю за чистотой в уборной… У нас совсем нет света – некоторые из заключенных имеют возможность доставать керосин, они зажигают коптилочки у своих постелей. Барак наш очень темный… Почти две трети дня приходится проводить без света… Но это еще не большая беда, тем более что часть ночного времени занимается совершением ежедневного богослужения, хотя и в очень сокращенном виде… с моим соседом отцом Петром… Это очень скрашивает нашу жизнь. Но крайне угнетает окружающая грубость, злоба и особенно цинизм. В Соловецких лагерях – в 1927 году – этого как-то не так было заметно. В лагерях ББК (Беломоро-Балтийского Комбината. – К.С.) в 1937 году похабщины было больше, – но это была похабщина более или менее поверхностная, сквернословили, не вдумываясь в то, что говорили. Здесь (Сибирские лагеря. – К.С.) какое-то смакование похабщины …сквернословие сознательное, осмысленные похабные речи. С ужасом наблюдаю, как с 1927 года падают нравы… и что особенно грустно, что всем этим щеголяет не шпана какая-нибудь, а… люди, занимавшие некоторое положение, вершившие большие дела, увенчанные почетными именами инвалидов Отечественной войны… Грустно, больно, тяжело» [17]… «Устаю и времени не вижу. У моего бушлата осталась одна пуговица, и взяться за иголку не удается» [18]. «Устаю, – но таков крест. Пока еще и пирую. До праздника святого князя Георгия все еще тянулось и скоромное масло, что редко у кого здесь есть. На стенах баночки осталось еще, чтобы подскоромить какое-либо кушанье в заговение. И сахарок еще тянется. Это самое главное. А как дальше будет, – особенно не задумываюсь. Буди воля Божия» [19]… «Нет покоя ни днем, ни ночью, и главное то, что я не могу делать кое-как, «втирать очки». А мои товарищи иначе смотрят на вещи и, например, в местах общего пользования при 4-х дневальных мне приходилось через три дня в четвертый одному вывозить всю грязь, которая после того опять в течение трех дней копится до моего дежурства. А те трое только подсмеиваются: дураков-де работа любит… Ну что Бог даст… Буди воля Его. А свет не без добрых людей» [20]… «В прошлом году в это время я едва ходил с палочкой по бараку. Думал, не переживу, писал завещание. Но Господь помиловал. Будем надеяться, что и вас… Он не оставит» [21].

Под тяжестью тюремного гнета святой исповедник 2 марта 1939 года обращается к Народному комиссару внутренних дел СССР с особым письмом, которое должно занять одно из первых мест в эпистолярном наследии подлинных исповедников:

«…В настоящее время я в штрафном Водораздельном отделении, на тяжелых, совершенно изнуряющих, непосильных для меня работах. Я числюсь инвалидом, мне 51 год, у меня плохое сердце, я задыхаюсь при ходьбе, у меня упадок сил, а мне приходится ежедневно ходить за 4-5 километров, а иногда и далее, и оставаться там во всякую погоду десять и более часов. Нам говорят: «Душа из тебя вон, а будь десять часов на производстве, не считая ходьбы». Летом я был на такой «инвалидской» работе, как погрузка дров на баржу, когда приходилось целый день перекидывать тяжелые метровые поленья. Осенью на «инвалидской» работе – постройка лежневой дороги – я должен был выносить вдвоем, нередко на довольно значительное расстояние, только что сваленные сырые деревья, метров восемь-десять длиной, диаметром в тонком отрезе не менее десяти сантиметров, и при этом часто скакать по кочкам, камням, через пни. Теперь я на «легкой» дорожной работе, где все десять часов приходится почти непрерывно махать метлой или лопатой. Руки отнимаются, пальцы немеют, спина болит, ноги еле двигаются. А начальствующие… требуют быстрой… работы… Отсюда постоянные окрики, грубые приказания… постоянные угрозы… В августе 1937 года я без всякой причины был заключен более чем на месяц в штраф-изолятор… О религиозной свободе не приходится и говорить. Я не только не могу иметь Евангелия или какой-либо религиозной книги, но и крашеное яичко, полученное в посылке и лежавшее на полочке около моей койки в первый день Пасхи, вызвало ряд неприятных объяснений… Изнуряющая, непосильная работа изматывает так, что тупеет ум, не работает мысль… Получение посылок… соединяется с ужасной волокитой… копанием не только в посылке, но и в душах… Письма от нас и к нам приходят не все… Я не прошу милости, не ищу сострадания. Я знаю, что советская власть не может относиться ко мне вполне благожелательно, так как я не скрываю, что у меня – человека верующего и служителя Церкви, нет и не может быть солидарности с воинственно безбожнической властью в вопросах моего религиозного упования и религиозного служения. За это я с Божией помощью готов и к тюрьмам, и к горьким работам в лагерях. Но мы, верующие люди, готовые страдать за свою веру, всегда (так было с первых веков христианства) в отношении исполнения гражданских обязанностей, когда не затрагивается существо нашей веры, являемся самыми законопослушными, искренно лояльными и добросовестными. А соввласть провозглашает в своих основных законах свободу совести… Только простая справедливость будет в том, если меня и других в подобных же условиях находящихся моих собратий освободят от излишних, никому не нужных и советской власти никакой пользы не приносящих страданий. За этой-то справедливостью я и обращаюсь к вам… Меня осудили… без достаточных оснований… – дайте мне свободу» или «дайте распоряжение о заключении меня, хотя бы пожизненно, в закрытую тюрьму, где не было бы тех мучений, и нравственных и физических, которые мне приходится переносить в настоящее время» [22].

Изменилось ли положение после этого прямого заявления святого, к которому, думаю, прислушались бы даже Римские императоры – жестокие языческие гонители христиан первых веков? Нет! Новые сроки, новые аресты, ссылки, наконец – дом инвалидов. 29 июля 1954 года он пишет заявление Председателю Совета министров СССР Георгию Максимилиановичу Маленкову:

«…Все лето 1953 года я лишен был возможности дышать свежим воздухом, так как для нас, ста двадцати – ста тридцати инвалидов, была отгорожена прогулочная площадка размером всего 35×25 шагов, включая сюда и место, занимаемое уборной и мусорным ящиком. На площадке не было ни деревца, ни кустика, ни травинки. С утра и до вечера палило солнце, и небольшая тень была только около уборной. На нашу просьбу отгородить с северной стороны занимаемого нами барака узкую полоску, где можно бы было посидеть в тени, мы получили ответ: «Вы еще птичьего молока захотите!»… Здесь, в инвалидном доме, конечно, больше свободы, чем в лагере. Но и здесь территория дома обнесена таким же, как в лагере, высоким забором, из-за которого мы не видим настоящих вольных людей… Ввиду изложенного я решаюсь просить вас, гражданин председатель, ни о милости, ни о снисхождении, а только о справедливости… Я знаю, что моя идеология, как верующего человека и служителя Церкви, не соответствует советской идеологии. Радости об успехах атеизма не могут быть моими радостями. Но за религиозные убеждения советские законы не преследуют… Я горячо люблю Родину, и все ее скорби и все ее радости – мои скорби и мои радости… Теперь на старости лет я не думаю ни о какой и церковно-общественной деятельности. У меня одно желание – чтобы мне, шестидесятисемилетнему больному старику, дана была возможность провести уже недолгий остаток моей жизни не среди чужих людей, не в холодной, официальной обстановке общежития, не в атмосфере постоянных подозрений, сыска, предупреждений, ущемлений, а в тесном небольшом кругу близких мне лиц» [23]…

Тяжелы были испытания, но они не сломили великого духом святителя, не поколебали его глубокой святой Православной веры. Хотя иногда он и грустил, но не унывал и во всем видел волю Божию, нечто хорошее в окружении и даже находил способы к занятию своим любимым делом.

«Я, – пишет святитель, – предаюсь воле Божией, – если иногда временами скорблю, но не унываю, если иногда изнемогаю физически или нравственно, не отчаиваюсь, никогда, с Божией помощью, не ропщу. А человечески глаголя, – иногда очень больно и тяжело бывает – очень скорбно. Но и Владыка наш как Сын Человеческий воздыхал: Прискорбна есть душа Моя до смерти (Мф. 26, 38; Мк. 14, 34). И кто дерзнет укорить Его в нетерпении!.. И строить разные планы на будущее нисколько не осудительно, в особенности, когда эти планы имеют в виду не личное благополучие, не личную корысть… В моих нелегких условиях мне приходится только Бога благо­дарить за все те милости, которые Он не перестает изливать на меня грешного. Даже и здесь, при совершенно беспричинной злобе одних, я часто вижу чрезвычайно трогающее и много утешающее доброе отношение других. Даже начальство, по милости Божией, в большинстве относится ко мне благожелательно. Слава Богу за все» [24]… «Я… не унываю, не падаю духом. Грущу только, что проходит время без пользы. Так хотелось бы заниматься с книжечками, но… воля Божия» [25]… «Трудно шевельнуть рукой, повернуться. Но, в общем, за все слава Богу. Уповаю, что и в дальнейшем наказуя накажет за грехи, смерти же не предаст и милостию Своею не оставит» [26]… «Мне… не худо… народ со мной сидит хороший. Только, правда, люди не церковные, мало сравнительно у нас общих интересов и тем для разговора… Сегодня четырнадцатый день как арестован… обвинение вот какое… По 69-й статье – в Лыкове за всенощной Сахаров сказал: „Обновленцев надо гнать из приходов, так как они сторонники советской власти». За литургией, говоря о великомученике Георгии, призывал не бояться ни тюрем, ни судищ. Общее же впечатление от проповедей было такое, что гонение на веру обусловливается существованием советского строя». Не считая справедливыми эти обвинения, святитель, в частности, заявил: «Фразу: «Гоните обновленцев, ибо они сторонники соввласти», при большом стечении народа и не предполагая в дальнейшем скрываться от гражданской власти, мог сказать или сумасшедший, или совсем глупый… Относительно другой проповеди, то факт остается фактом: во времена великомученика Георгия христиане не страшились ни тюрем, ни судищ, исповедуя Христа. Воспоминание исторических фактов едва ли можно считать преступлением, и оратор вовсе не виноват в том, что некоторые из его слушателей, неправильно поняв речь, дают тенденциозное освещение приводимым им фактам» [27]… «Изгнание… – это милость Божия ко мне за мое исповедание, милость Божия в том, что в моем изгнании я удален от многих соблазнов и затруднительных обстоятельств. – И я, грешный, иногда осуждаю других, остаю­щихся не в изгнании. Но может ли кто поручиться за меня, могу ли поручиться я сам за себя, – как поступил бы я, не будучи в изгнании?» [28]… «Я по милости Божией радостно праздную Рождество Христово» [29]… «Бывают у нас деньки теплые, ясные», но тут же и отмечает: «…здешняя весна – не российская весна. Часто идет снег… Больше же всего мы терпим от ветра» [30].

И паки святой исповедник всего себя предает в волю Божию:

«Временами бывает досадно, это по-человечески глаголя, – но успокаиваю себя тем, что все это не без воли Божией. А воля Господня о нас всегда благая» [31]. «Не оставляет Господь и скорбями. Сбывается на мне буквально: Изженут и рекут всяк зол глагол на вы лжуще Мене ради (Мф. 5, 11). Мое звание и мое упование не дает покоя некоторым. Нелегко, но слава Богу и за скорби» [32]. «С Божией помощью проживем» [33].

Нужно терпение и терпение:

«Потерпим Господа ради. Он предрек нам: И разлучат вас (Лк. 6, 22) и утешил: В терпении вашем стяжите души ваша» (Лк. 21, 19) [34]. «Всякая скорбь и теснота искупают наши грехи. Здесь поскорбим – тамо облегчение будет. Как облегчает нам перенесение всяких испытаний и скорбей упование жизни вечныя» [35]. «Помните старческое слово: «Терпел Моисей, терпел Елисей, терпел Илия, потерплю и я»» [36].

Находясь в тесноте, святитель не оставляет мысли выполнить задуманный им и нужный для Церкви труд, главным образом по богослужебной тематике, и потому настойчиво просит прислать ему или сохранить необходимое для сего:

«Много ли лет или дней остается… мне странствовать по этой скорбной юдоли?.. Хотелось бы только, чтобы дано было столько времени, сколько хватило бы на обработку и приведение в порядок собранных мной служб, на обработку того, что предполагаю я написать по Церковному Уставу и по Русской агиологии, материал для чего собран был мной часто с большим трудом в течение многих лет, о чем мыслей не оставляю даже и в настоящем моем положении… Ради этой работы готов я просить и о скидке года, чтобы поскорее взяться за любимое, дорогое дело… Узнайте, не сохранились ли в церковной библиотеке «Церковные ведомости»? К ним было приложение «Приходское чтение»… Если оно цело, то не найдете ли возможным взять его к себе за все годы?.. Там печатались в переводе на славянский язык… кондаки Романа Сладкопевца на двунадесятые праздники» [37]… «То… что я мечтаю написать, будет не бесполезно для Церкви, и так хочется мне все это сделать и закончить» [38]… «Пришлите книжечек, – нельзя ли достать новых учебников по русской и по общей древней и новой истории» [39]… Ввиду затруднений «продайте все, что осталось из моих вещей, кроме книг» [40]. «Не судите меня за то, что я так беспокоюсь о книгах… Помните, и святой апостол Иоанн (Павел. – Ред.) в одном из Посланий спрашивает о книгах, наипаче о кожаных» [41]. «Моя доля – быть на покое и заняться книгами… И грустно, что пока их нет при мне и приходится браться за другое» [42]… «В моих книгах не оказалось Триоди Цветной. Не знаете ли, где она может быть? Очень грустно без нее, тем более, что у меня было последнее исправленное издание» [43]…

Так и хочется остановиться здесь и помолиться вместе со страждущим: «Помоги Бог и не в праздничной обстановке праздновать, и в тесноте – ликовать» [44]. И вместе с ним обратиться в сторону его родного города Владимира, предстать «родным святыням», встретить «родные Владимирские праздники», наипаче – «праздник Всех Русских святых» [45].

Узник ждет освобождения, ждет и со слезами воздыхает ко Господу:

«О если бы следующий праздник святого князя довелось нам встречать вместе, если бы я мог не кратко, а по Минее молебствовать родному угоднику Божию!.. Буди, буди» [46]. «Молю Бога, чтобы окончились в новом году все испытания, ниспосланные нам Господом, и чтобы даровано нам было утешение собраться всем вместе, повидаться» [47]. «Молю Его, да изведет меня отсюда и даст возможность свободно встречаться и беседовать с родными» [48]. «Хотелось бы на волю… Впрочем, буди воля Господня… Побольше смирения, любви, всепрощения!» [49]. Приведет ли Господь увидеться в этой жизни? «Буди Его святая воля» [50]. «Мне так хотелось бы еще в сей жизни увидаться с… моими друзьями и заботниками. Думаю, что в недалеком будущем Господь приведет нас встретиться. Этой надеждой утешаю себя. Но паче всего желаю и молю Господа, чтобы за скорби земной разлуки нам даровано было быть всем вместе в вечных горних обителях» [51].

Молитва и желание святого страдальца исполнились – и здесь, на земле, и там – на Небе. – Только что получив свободу, он пишет: «Если Бог благословит, не позднее среды двинемся в дорогу. По пути зайду к преподобному (Сергию Радонежскому. –К.С.). Очень бы хотелось побывать на могилках мамы и батюшки отца архимандрита Павла… Передайте мой сердечный привет и благословение всем, всем, всем» [52].

Источник: Скурат К.Е. проф., Новые исповедники Святой Руси о вечном. – М.: Ковчег, 2013. С. 41-52.