Протопресвитер Владимир Диваков. В 1956 году я пришел учиться в семинарию…
Выпускник Московской духовной академии, секретарь Патриарха Московского и всея Руси по г. Москве, настоятель храма Вознесения Господня («Большое Вознесение») у Никитских ворот протопресвитер Владимир Диваков вспоминает о том, как он поступал и учился в Московских духовных школах.
Часть 1
Лет с пяти я, как и некоторые мои сверстники, прислуживал в храме апостолов Петра и Павла в Лефортове и уже с того времени привыкал к служению, запоминал каждый шаг — где пройти, что и в какое время подать, как перекреститься. Даже в играх мы старались копировать действия священнослужителей: кто-то был за иерея, кто-то за диакона, мы как бы инсценировали службу и в процессе игры поправляли друг друга, если делали ошибки.
После школы я поступил в техникум и о семинарии в отношении себя как-то не думал, считал, что для меня это слишком высоко. Мама моя была одна, так что параллельно с учебой я работал. И вот как-то, когда оканчивал третий курс техникума, поднимался на переходный мост через железную дорогу, и какой-то пьяный человек пошатнулся, стал падать и зацепил, и повалил на лестнице несколько человек. Я тоже оказался в их числе, сильно ударился локтем о ступеньку и получил перелом кости. На тот момент мне оставалось досдать еще какие-то экзамены, то есть курс окончен не был. Вскоре после этого на богослужении в Лефортове я разговорился с диаконом Константином Соколовым. Он отчего-то спросил, окончил ли я учебу, и сказал: «А для чего ты будешь продолжать? Окончишь техникум, получишь распределение и должен будешь еще пять лет отработать. А потом, поскольку будешь иметь высшее образование, тебе будет сложно пойти в семинарию. А тебе надо в семинарию». — «Да я хотел бы, но не осмеливаюсь». — «Как? Тебе в семинарию очень бы подошло! А ты время тянешь». — «Я подумаю». Отец диакон рассказал об этом разговоре настоятелю, известному в то время протоиерею Димитрию Цветкову, и еще одному молодому батюшке, который только-только начал служить — иерею Матфею Стаднюку. Они оба стали советовать поступать. Я собрал документы, приехал в Сергиев Посад, дошел до ограды, подумал, что тут учатся и преподают великие люди, а мне среди них места нет, меня взяла робость, я развернулся и поехал домой. Рассказал маме, а она сказала, что надо бы попросить благословение на поступление, а если уж решил поступать, надо довести дело до конца. На следующий же день мы с ней поехали в Сергиев Посад за благословением к отцу Тихону (Агрикову), известному духовнику, который у нас потом и преподавал.
Отец Тихон выслушал маму, взял меня за руку и сказал: «Детка, пойдем». Привел в канцелярию семинарии, дал лист бумаги и продиктовал текст прошения. После подачи документов мне велели ждать приглашения на экзамены.
В то время я работал на Московском электропромышленном заводе и подгадал так, чтобы на время поступления взять отпуск, а перед отпуском сделал все отметки в обходном листе. Обычно такая строгость в заполнении листа требовалась только перед увольнением, но, имея в виду, что хочу поступить учиться, я решил сделать так, чтобы за мной ничего не числилось.
Когда приехал поступать, из Ленинградской духовной академии прибыл новый инспектор — архимандрит Леонид (Поляков). Мне сказали, что он был врачом и работал в Ленинграде всю блокаду. Больше не было известно ничего. С каждым из абитуриентов архимандрит Леонид беседовал. Входишь, называешь фамилию, а он сразу же говорит твои имя и отчество. То есть списки абитуриентов отец Леонид изучил внимательно.
Он спросил, зачем я приехал, попросил кратко рассказать о себе. А потом вдруг спрашивает: «С какого года Вы в комсомоле?»
— Я не комсомолец.
— Милый мой, а зачем же Вы сюда пришли?
— Поступать.
— Раз в комсомол Вас не приняли, значит, Вы недостойны?
— Как не приняли? Одолевали! И до тех пор, пока сама комсорг не пришла причащаться и не увидела меня в храме. Тогда уж она просила ничего о ней не говорить на работе, а меня сделала чуть ли не ее заместителем. И вопрос о вступлении в комсомол закрыли.
— А чем, по-Вашему, плох комсомол, почему не хотели вступать? Кто поднимает целину? Комсомол! Стройки Севера? Комсомол! Самые передовые рубежи осваивает комсомол! А Вы не хотите!
— Да я не против комсомола, но по уставу комсомола надо быть атеистом.
— А Вы верующий?
— Да.
— Евангелие читали?
— Закон Божий изучал. Мама заставляла.
Он что-то спросил из Ветхого Завета, из Нового Завета и сказал, что для первого курса я им не гожусь, но велел документы не забирать и оставаться. Я вышел подавленный и расстроенный. Другие ребята приходили радостные: «А мужик-то свой! Я сказал, что я комсомолец, а он ответил, что нам такие передовые нужны, он таких поддерживает». А я сидел и думал: «Куда я попал?»
На экзаменах обычно писали диктант, а тут дали изложение. Прочитали главу из Евангелия о Преображении и сказали: «Пишите». Кто о Преображении знал, конечно, написали, а кто впервые слышал, естественно, писали невесть что. Потом был устный экзамен. Входишь, крестишься. Малоцерковных людей инспектор поправлял: «Дорогой мой, ты всегда так крестишься?» И человек начинал креститься наоборот. Потом надо было прочитать что-то простенькое, что у всех на слуху. Например, шестопсалмие. И те, кто не бывал в храме, еле-еле читали его по слогам. Спрашивали тропарь Пасхи. Кто-то отвечал: «В программе нет». — «Неужели Вы не знаете? «Христос Воскрес…» — «А, да! Христос Воскрес! Воистину Воскрес!» — «Спасибо, достаточно». Потом выяснилось, что все засланные люди, партийные, комсомольцы, не прошли по конкурсу. Отец Леонид выражал им сожаление, говорил, что их еще обязательно пригласят…
В общем, как оказалось, собеседование было просто проверкой, кто церковный человек, а кто нет. А не допустить к учебе засланных можно было, только устроив так, чтобы они не прошли по конкурсу.
Еще во время вступительных экзаменов каждый должен был пономарить в алтаре академического храма. Составили список, так что все абитуриенты пономарили по очереди. Я очень ждал этого, чтобы показать себя, а когда пришел, выяснилось, что инспектор меня вычеркнул. Я расстроился, а уже потом узнал, что в лавре решил послужить Патриарх. Не хватало иподиаконов, и меня пригласили. Инспектор, оказывается, зашел на службу, увидел, что я иподиаконствую, и вычеркнул меня из списка пономарствующих, потому что смотреть на меня в алтаре ему уже не требовалось.
Накануне объявления результатов помощник инспектора попросил тех, кто не служил в армии, забрать документы и покинуть семинарию. Я не служил, так что мне как раз следовало уехать. Но уезжать не хотелось, и я решил напоследок пойти в Троицкий собор поблагодарить преподобного Сергия за все, что было. Отстоял молебен, помолился и пошел в канцелярию, а она только закрылась! И без документов уезжать не хочется, и оставаться нельзя. Что делать? Погулял по лавре, и как раз вернулись ректор и инспектор. Говорят: «Юноша, что сидите?» — «Разрешите, переночую здесь?» — «Конечно, кто же Вас гонит?». Объяснил ситуацию по поводу армии, они сказали, что я могу остаться. Пришел в спальню, и около 11 часов вечера меня срочно вызывают к ректору на квартиру. Пришел, сидят ректор и инспектор. «Вот, все спать укладываются. А отец ректор из-за Вас спать не может! Берите перо и бумагу и пишите: «…прошу зачислить меня во второй класс… Ознакомившись с программой первого класса, обязуюсь сдать все экзамены…»» — «С какой программой? Как во второй класс?» «Вы что, пререкаться пришли? Пишите и идите спать». Вернулся к ребятам, сказал, что надо было кое-что уладить, и лег спать.
На следующий день все пошли ждать объявления результатов вступительных экзаменов. Закончился Совет академии, вывесили списки, все ринулись к ним, смотрю — моей фамилии нет. Мимо прошел инспектор, который велел забрать документы, и пришлось от него спрятаться, чтобы не заругался, что я до сих пор здесь. Он ушел, подхожу второй раз, смотрю — нет фамилии, третий раз — нет. Толпа поредела, подошел, прочел все списки и в самом низу увидел: «Владимир Диваков зачислен во второй класс семинарии». Тут ко мне подходит помощник инспектора: «Вы почему еще здесь? Ошибочка вышла. Пойдемте разбираться». Пришли к инспектору, помощник говорит: «Парень не служил, зачислять не имеете права, так сказано в распоряжении». Принес текст, стал читать: «Не принимать в первый класс студентов, не отслуживших в армии». — «Милый мой, тут написано про первый класс! А он принят во второй».
Вот так в 1956 году я пришел учиться в семинарию.
Часть 2
Итак, в 1956 году я пришел учиться в Московскую духовную семинарию. Ребята приняли меня очень сдержанно: они-то год пахали, а тут молодой пришел сразу во второй класс! Вскоре мы писали диктант по русскому языку. Потом пришел преподаватель, стал объявлять результаты: 18 единиц, сколько-то двоек. Сижу, думаю: «Наверное, тут особые требования». И жду, что будет хотя бы тройка. Оказалось, что у меня пятерка. После этого все стали моими друзьями, особенно украинцы, которые писали особенно неграмотно. Ведь надо было писать сочинения, а я им мог помочь.
В течение первых двух месяцев я сдал все экзамены за первый класс и продолжил учебу уже спокойно. Что-то давалось легко, что-то не очень.
Всегда сидел за первым столом под кафедрой и был готов подсказать тем, кто отвечает. Однажды на экзамене в конце семинарии владыка Питирим, наш классный руководитель, сказал: «Чтобы тебе было спокойнее, пересядь за последний стол». Что тут началось! Все стали кричать, просить: «Отец Питирим! Оставьте его! Вот я на него смотрю, у него такое хорошее лицо, когда смотрю, я сразу все вспоминаю». В общем, они столько всего наговорили, что в итоге меня оставили сидеть там, где я был, но пригрозил в случае подсказки строго наказать.
Я иподиаконствовал у владыки Леонида (Полякова), но это не очень поощрялось, потому что нужно было вернуться вовремя, а поезд порой задерживался. А в лучшем случае за опоздание могли понизить оценку за поведение, в худшем — отчислить, если не успел вернуться к 11 часам вечера. Бывало, придешь — а дверь закрыта, пойдешь, ребята окошечко откроют где-то на первом этаже, влезешь, пройдешь в комнату. Однажды я еле успел вскочить в окошко. Пока помощник инспектора семинарию обежал, я успел прибежать в спальню и лечь. Ребята говорят: «Лежи не дыши! Мы тебя выручили, а ты всех подведешь!» Помощник пришел, поворчал и ушел. На следующий день меня вызывают к инспектору и классному руководителю, отчитывают и говорят: «Чтобы в половину одиннадцатого был в постели».
Был случай, из-за опоздания поезда я не успел вовремя пройти в спальню. И вот один из наших студентов — Владимир Маркин — лег вместо меня и накрылся одеялом по самые глаза. Пришел помощник инспектора, который не очень хорошо видел, спросил: «Диваков здесь?» И, когда Маркин пробурчал что-то в ответ, дальше проверять не стал. Правда, заметил пустую кровать Маркина, но ребята ответили, что тот умывается, и помощник вышел.
На следующее утро меня вызывают: «Где Вы были около 11 часов вечера?» — «В постели» — «Кто может подтвердить?» — «Помощник инспектора». Спрашивают помощника. «Да, он был, я с ним даже разговаривал». И это при том, что было известно, что я опоздал, так что один из инспекторов, потом снявший с себя сан, меня чуть ли не за пальто поймал вечером… В результате они между собой сцепились, и каждый отстаивал свое. Отец Питирим слушал, слушал, а потом сказал: «С Диваковым лучше не связываться». Уже после окончания семинарии я рассказал ему, как было дело. В ответ он сказал, то с ностальгией вспоминает наши проделки, потому что было интересно. «Конечно, мы должны были за дисциплиной следить, но иногда перебарщивали».
Преподаватели у нас были замечательные, многие — из прежней академии: протоиерей Петр Гнедич, Николай Иванович Муравьев, Алексей Иванович Георгиевский, Владимир Иванович Талызин, Константин Ефимович Скурат, протоиерей Иоанн Козлов, протоиерей Алексий Остапов, который рассказывал так интересно, что звонок с урока мы воспринимали с досадой. Уровень преподавания был очень высокий.
Историю Церкви читал Николай Иванович Шабатин. Он хорошо знал и светскую историю, и церковную историю, к месту рассказывал какой-нибудь приличный исторический анекдот, так что в итоге мы все очень хорошо запоминали и ценили уроки. Если кто-то, не дай Бог, Шабатина обидит, поднималась волна негодования. Как-то раз Шабатин рассказал исторический анекдот и задал по теме вопрос студенту-украинцу. Тот ничего не мог ответить, Шабатин поставил «двойку», а студент написал ректору, что преподаватель вместо того, чтобы заниматься делом, на уроках рассказывает анекдоты. После этого преподаватель как-то поник, замкнулся и никаких анекдотов больше не рассказывал. Долго не могли понять, в чем дело. Оказалось, что на него написана докладная ректору. Ребята быстро вычислили, кто мог написать докладную на Шабатина, перестали со студентом общаться и довели до того, что он пошел извиняться перед преподавателем и ректором. Не знаю, кого еще из преподавателей могли бы так защищать и чье оскорбление могли бы воспринять, как личное оскорбление.
Экзамены мы любили сдавать, когда приезжал Святейший Патриарх Алексий I. Он спрашивал очень кратко и, если ученик удачно начинал ответ, сразу же прерывал: «Достаточно-достаточно». Бывало, преподаватель от такого даже белел: «Да он же ничего не успел ответить!» — «Нет-нет, он сказал достаточно». И мы стремились сдавать при нем.
Однажды он приехал во время сессии, ректор открыл дверь в класс, где студенты готовились отвечать, и перед Патриархом предстала такая картина: студент, сидевший за первой партой, сделал из газеты «трубу» и в нее подсказывал своему товарищу с другого ряда. Увидев Патриарха, он убрал газету, а Святейший показал ему рукой, мол, давай-давай, подскажи до конца. Отделались шуткой.
К Патриарху мы относились с благоговением, но любили за снисходительность. Бывало, он приезжал и просто так, беседовал с нами, рассказывал некоторые эпизоды из жизни дореволюционной школы. Это был очень доступный человек, к которому можно было подойти с каким-то вопросом. Единственное, не любил, когда подходили в алтаре, говорил: «Дайте в храме спокойно помолиться».
Конечно, как и в любом учебном заведении, студенты в академии пользовались шпаргалками. Помню, одно время подняли вопрос о том, чтобы изжить их в духовной школе. И профессор Шабатин резюмировал: «Не нами придумано, не нам и отменять».
Шпаргалки мы писали так: каждый готовил по своему билету. Передавали различным. Отец Питирим (Нечаев) говорил: «Я сам был такой, как вы, шпаргалками пользовался и все фокусы знаю. Предупреждаю: если поймаю — потянете другой билет в лучшем случае, а так двойку поставлю». Спрашиваю: «А если не поймаете?» — «Если не поймаю, поставлю на балл выше». И вот я пошел и вытащил билет, по которому писал шпаргалку. Естественно, я его прекрасно знал. Ответил и показываю отцу Питириму шпаргалку. Мол, вот она, но Вы не поймали, ставьте на балл выше. А он говорит: «Врешь, ты ею не пользовался! И вообще, иди, я тебе и так уже пять поставил».
Один наш преподаватель, Владимир Иванович Талызин, говорит так: «Если студент не знает, никакая шпаргалка его не спасет. А если знает, шпаргалка, пусть даже он ею не пользуется, вселяет какую-то уверенность. И потом, по работе в течение года понятно, на какую оценку человек знает, поэтому на экзамене отношусь к этому снисходительно».
В 1960 году я окончил семинарию, потом пошел в академию. В 1961 году женился и мог вести себя свободнее, хотя, конечно, свободой старался не злоупотреблять.
Как раз ко времени окончания семинарии относится наше с матушкой сватовство. Знакомы мы были еще до семинарии: она с мамой с детства ходила на богослужения в Елоховский собор, так что друг друга мы видели. В те времена не поощрялось, чтобы в храме были дети, а протопресвитер Николай Колчицкий их привечал, и дети всегда стояли слева от кафедры. Правда, только те, которых в соборе знали, так что, когда я заходил в храм и пытался встать вместе с ними, меня просили перейти на другую сторону, так что особенно мы и не общались. Когда я стал иподиаконствовать у владыки Леонида, будущая супруга видела меня в соборе, но, опять же, общения никакого не было. Уж когда я поступил в семинарию, она с подружками приезжала в лавру, ее всегда посылали ко мне узнать какие-то новости. Кончилось тем, что, когда она приезжала, студенты семинарии стали говорить: «Иди, встречай, сестра твоя приехала». Долгое время ее считали сестрой.
Я вообще жениться не собирался, хотел пойти в монастырь. У меня был приятель Женя, на год старше меня, рясофорный послушник в Троице-Сергиевой лавре, который к тому времени как-то познакомился с девушкой, снял рясофор, начал с ней встречаться. А я по весне пришел к отцу-наместнику архимандриту Пимену (Хмелевскому) и просил взять меня послушником. Он объяснил, что корпус ремонтируется, жить негде и лучше прийти по осени. Я приехал домой, сказал маме о своем решении, на что она ответила, что без благословения старца идти нельзя, и посоветовала съездить в Глинскую пустынь к отцу Андронику.
И вот мы с Женей и его мамой поехали к старцу. Всенощная была долгая, кончилась во втором часу ночи. Электричества нет, все при свечах. Взяли свечи, пошли к отцу Андронику. В то время ему было под 90 лет, очень маленький, юркий, быстрый. Мы знали, что перед этим он лет 30 отсидел в лагерях. Отец Андроник усадил нас и стал прибираться и заниматься своими делами. Женя хлопнулся на кровать, решив, что она мягкая, и подскочил: на ложе были положены доски, а вместо подушки лежал мешочек с песком. Он начал бодро: «Батюшка, мы оканчиваем семинарию, надо определиться с дальнейшим. Чтобы сан принять, надо или жениться, или в монастырь пойти…» Старец его перебил: «Ой, да ну, жениться, с ними связываться, ославит на всю Россию! Лучше в келье затвориться и молиться… (а я слушаю, и мне как елей на душу: это же то, чего я хочу!)… С чего ты взял жениться? Надо вот молодежи жениться!» (и кивает на меня, а я-то всего на два года моложе Жени). Говорю: «А я вот в монастырь хочу» — «Да чего в монастырь? Все пойдут в монастырь — а кому-то надо и в миру послужить». И так он что-то у себя доделал, поговорив с нами как бы между прочим, и ушел на кладбище панихиду служить.
Мы вышли, Женина мама спрашивает, как дела. А Женя отвечает: «Да он там что-то бурчит непонятно о чем» — «Ну ладно, идите, я сама у него спрошу». Спросила — а старец сказал, мол, они люди умные, пусть сами решают, чего нам вмешиваться.
Женя женился, и супруга действительно ославила его на всю Россию. Они не поладили с ее матерью, начался раздел комнаты, ничего не получилось, пошла в райком, там попросили написать заметку, потом еще — и во всех газетах появились статьи по этому поводу. Ведь Женя принял священный сан, и это был повод написать о Церкви. И даже не все писала она сама: в газетах готовили текст, а она только подписывала.
Лет через 15 мы встретились. Я напомнил ему о поездке и словах старца, а он ответил, что это просто случайное совпадение.
Я же, когда вернулся, пришел к отцу Леониду. Он спросил, как я отдохнул, и, когда я рассказал о поездке к отцу Андронику, стал возмущаться: «Какой монастырь? Я тебе дам! Я все же инспектор семинарии. Ты бы ко мне пришел, поговорил. Вот окончи семинарию, там видно будет». Я окончил семинарию и пошел в академию.
Часто мы со студентами ездили на дачу моей будущей супруги в Абрамцеве. Мама супруги была очень любвеобильным человеком и принимала чуть ли не всю группу. Мы наведывались туда достаточно часто, тем более что будущая теща была очень любвеобильным человеком и встречала с радостью. В какой-то момент мои однокашники стали говорить: «Слушай, ты сделаешь предложение Наташе? А то мы ездим как к себе домой, не просто же так». И начали наседать. А Наташина подружка пошла к ее маме спрашивать, не будет ли она против, если я сделаю предложение. Та растерялась: «Да…я не знаю». А еще там гостила одна монахиня, которая стала говорить, мол, давайте женитесь, хорошо бы свадьбу назначить на Покров… Друзья мои еще вот что «откололи»: принесли большую куклу вроде ребенка и сказали: «Это вам с Наташей прообраз будущего». В общем, этими разговорами нас довели до того, что Наташа разрыдалась, растерялась и просто убежала из дома, я за ней — и сделал предложение. При том, что до этого мы с ней ни о каком нашем будущем не говорили и отношения не выясняли. Может, в душе и были какие-то мысли, но между собой мы не обсуждали. Нас, в общем, поставили перед фактом. Хотя в итоге выяснилось, что оба рады, что так вышло. Мне было 24 года, ей 19.
Венчались мы в воскресный день после Праздника Покрова в Елоховском соборе. Патриарх Московский и всея Руси Алексий I и Патриарх Сербский Герман отслужили Литургию, и началось венчание. Еще крест не давали — сразу начали венчать. Венчал ключарь собора отец Александр Акимов. Владыка Пимен молился в алтаре, сказав, что он монах и венчать ему неудобно. Пел хор В.И. Комарова. Наше внезапное венчание тут же стали обсуждать, ведь все увидели, кого венчают… Такой гул стоял! В общем, об этом узнали чуть ли не все. Так началась семейная жизнь. Кстати, не так давно понадобилась справка о венчании, чтобы поместить в личное дело, а у нас нет. Я поехал к Николаю Семеновичу Капчуку, который на нашей свадьбе был шафером, и он выписал мне эту справку.
Через год после венчания я принял сан диакона, а еще через год стал священником.