«Ухватившись за Христа»: из жизни Церкви в эпоху скрытых гонений
Страницы из своей жизни — верующего школьника 1950-х годов, студента и аспиранта 1960-х — открывает профессор Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета Андрей Борисович Ефимов.
Большинство нынешних студентов ПСТГУ родились в 1990-х и начале XXI века, многие об эпохе гонений на Церковь в СССР знают только из книг и учебников. Тем более ценной является возможность услышать голос свидетелей эпохи.
— Андрей Борисович, Вы один из немногих преподавателей университета, чьи школьные и студенческие годы пришлись на время хрущевских гонений, один из самых сложных периодов для Русской Церкви в ХХ веке. Был ли он сложным с точки зрения молодого верующего человека, которым Вы тогда были?
— Начать рассказ, наверное, лучше со школы. Я учился в обычной школе №313. У нас были колоритные учителя. Завуча мы звали «Милиционер», а директора — «Студебекер», это была большая тетя, которую из райкома партии уволили за черствое отношение к людям и направили директором в общеобразовательную школу.
Помню болезнь Сталина, шел уже 1953 год. Историю у нас вела очень худая дама, которая до этого работала в райкоме комсомола, мы звали ее «Змея». И вот идет урок истории: учительница ходит между рядами, мы немножко шалим, и тогда она говорит: «Вот, ребята, вы расшалились. А ведь по тому, как вы себя ведете во время болезни Иосифа Виссарионовича, мы судим о том, что у вас дома думают о его болезни». Этот момент очень запомнился.
Когда умер Сталин, наши соседи по даче, с которыми мы вместе росли, рыдали — им казалось, что жизнь кончилась. У нас дома, конечно, все было по-другому, очень спокойно.
Учителем литературы в нашем классе был Юлий Маркович Даниэль, известный диссидент и университетского уровня литератор с большими связями за границей. В третьей четверти последнего года обучения Даниэль взялся нам прочесть лекцию о Достоевском. Это было удивительно, потому что в то время имя Достоевского вообще не упоминалось в школах, а Даниэль решился и прочел. В его речи практически ничего не было о братьях Карамазовых, но эпизод о детской слезинке Даниэль нам пересказал. Я-то Достоевского немного знал, а большинство наших учеников совсем ничего не знали. Вообще же Даниэль был настроен коммунистически. Как-то мы у него на уроке расшалились, а Юлий Маркович говорит: «Я из вас хочу сделать строителей коммунизма, а вы!» В чем-то мы лучше его понимали, что не удастся коммунизм построить.
После завершения школы в 1957 году я поступил в МГУ. Запомнился такой момент: в храм науки я входил именно как в храм, понимая, что здесь можно и должно служить Богу через науку. В университете я попал на отделение механики, а там верующих было очень мало, в отличие от математиков. Раскрылись наши студенты летом 1958 года, когда нас отправили на целину и мы почти три месяца провели в северном Казахстане. Условия были непростые, у многих во время этой поездки проявился и характер, и отношение к жизни. Кто-то сразу пошел развлекаться и весело проводить время, а кто-то трудился в поте лица, с полной отдачей — многие ребята, особенно из деревень, приехали сюда заработать, чтобы было на что зимой жить и учиться. Жили в тесном контакте и как-то просачивалось, что я верующий, но я старался уклоняться от разговоров.
В первых числах сентября пошел снег, а мы жили в вагончиках с щелями в палец толщиной. Кормили едва-едва, с собой никакой теплой одежды, потому что в начале лета было выше 40 градусов, так что снег стал большой неожиданностью. Перед отъездом нас собрали в главном здании совхоза, и огромный казах объявил, что Казахстан сдал государству миллиард пудов хлеба. Но мы-то знали, что ничего он не сдал — перед уборкой весь хлеб был покрыт снегом толщиной до десяти сантиметров. Денег в итоге никому не дали, но всем вручили грамоты от ЦК ВЛКСМ.
— Грамоты дали даже тем, кто не был комсомольцем?
— Да, грамоты дали всем, у меня тоже есть такая грамота, я был комсомольцем. Комсомольцем я стал еще до поступления в университет. Чтобы пояснить, как это случилось, надо, наверное, немного рассказать о жизни нашей семьи.
В то время в Москве было не так много православных семей. Рядом с нашим домом, буквально в соседнем дворе было Антиохийское подворье, но туда мы не ходили, потому что это было опасно. Хотя этот храм для нашей семьи был родным: раньше бабушка каждый день была здесь на службах, мама буквально выросла на клиросе этого храма, но нам приходилось ездить на службу подальше от дома, чтобы не привлекать к себе внимания. Обычно мы с родителями ходили в храм Илии Обыденного и в храм Воскресения в Сокольниках. В храм мы ходили, конечно, не всей семьей. Был период, когда кто-то оставался дома с младшей сестренкой, потому что она была больна (врожденный порок сердца); в три с половиной года она скончалась.
Отец в одиночку кормил всю семью — шесть детей, жену, бабушку, которая жила на даче, саму дачу надо было как-то содержать. На даче мы проводили все субботы и воскресенья. Она с самого начала была задумана как место воспитания православной семьи, в Москве осуществить это было невозможно. В городе мы жили в коммунальной квартире на 11 комнат. У нашей семьи там была всего одна комнатка, потом появилось полторы комнаты. Для семьи с шестью детьми это была проблема выживания. У родителей была тяжелейшая жизнь, постоянный подвиг. Мы жили в полной нищете, в школу ходить было не в чем. Так получилось, что в первый класс мы пошли не в московскую, а в софринскую школу — до нее нужно было идти два километра туда и два километра обратно. Представьте себе одиноко идущего по этому пути первоклашку, провожать нас у родителей не было возможности.
В школе пришлось стать пионером, никто не спрашивал, хотим мы этого или не хотим — надевали галстук и все. Но когда возник вопрос о комсомоле, мама пошла к отцу Александру Толгскому из храма Илии Обыденного, чтобы с ним обсудить этот вопрос, и он благословил вступить в комсомол.
Надо сказать, что отец Александр Толгский — это очень серьезная фигура. Он около 40 лет служил в храме Илии Обыденного. Несколько раз ему власти говорили: «Все, хватит, закрываем храм в связи со строительством Дворца советов». Он отвечает: «Спасибо, понял». И начинает молиться. Молится, проходит полгода, год, ничего не происходит. Через некоторое время ему снова говорят: «Закрываем храм». Он вновь начинает усиленно молиться, и все обходится. Так они и не построили этот Дворец Советов. Родители окормлялись у него практически до его кончины.
Так как Обыденский храм был в центре города, на виду, приходилось довольно часто ездить в храм Воскресения в Сокольниках. Когда же мы жили на даче, то обычно ездили на службы в Софрино и в Троице-Сергиеву лавру, как правило, в академический храм — там не так была заметна молодежь.
— Были ли случаи, когда посещение храма оборачивалось для Вашей семьи какими-то неприятностями?
— Настоящих неприятностей не было, но неприятные эпизоды были.
Где-то в начале 1960-х годов мы с сестрой и с братом решили пойти на Пасху в Лосиноостровский храм святых Адриана и Наталии. Настоятелем там был священник Владимир Соколов, отец отца Николая Соколова. Подходим к храму и слышим свист и крик. Что такое? Оказывается, на деревья залезли какие-то ребята и это они кричат и свистят. Пасхальный крестный ход еще не начался. Мы вошли в ограду и пошли в храм через шеренгу дружинников. Брат с сестрой спокойно прошли, а я вдруг чувствую, что меня кто-то хватает за шиворот и выкидывает из этой шеренги. У ограды я вновь встаю за старушками, иду через шеренгу, и на том же самом месте кто-то снова меня хватает за шиворот и выкидывает. Я в третий раз пытаюсь пройти, и меня снова выкидывают. Нахожу старшего милиционера, говорю ему: «Товарищ милиционер, там священник, который меня знает, разрешите пройти». Этот начальник на меня спокойно посмотрел и сказал: «Знаешь, как бьют в милиции?» — повернулся и ушел. Такая вот была у меня однажды Пасха.
Позже, уже в 1969 году, отец Всеволод Шпиллер в Кузнецах предупреждал: «Приходите заранее, пока еще эти шеренги не выстроились». Но так долгое время было, что на Пасху у храмов выстраивались шеренги. И кого-то через них пропускали, а кого-то выкидывали.
— Известно, что среди советских ученых были верующие люди, были даже тайные епископы, священники, монахи и монахини. В Вашем окружении встречались такие люди?
— В университете я попал на кафедру теории упругости, где все были коммунистами. Во главе кафедры стоял Алексей Антонович Ильюшин — удивительная голова, самородок, сын кузнеца из Казани. Он очень много сделал в науке, но при этом и он, и люди рядом с ним были, как говорится, «шибко партийные» и в силу этого не всегда порядочные. В частности, Владимир Николаевич Щелкачев считал, что Ильюшин содействовал аресту академика Лейбензона. Илюшин очень рано стал член-корреспондентом Академии наук, но там, зная его свойства, не пропустили его в академики, хотя в научном отношении он бесспорно был выше многих академиков.
Рядом с ним трудился Виктор Степанович Ленский, который стал моим руководителем. Сын священника, но тоже партийный, Виктор Степанович прошел всю войну. Как только наступила свобода, оба его сына стали издавать православную литературу, а самого его отпевали в храме Ризоположения. Когда скончался Ильюшин, его отпевали там же. Устроила это его дочь, которая была замужем за сыном Дородницына. Я ее спрашиваю: «Как все-таки Ваш отец относился к Богу?» Она говорит: «Он знал, что там Что-то есть».
Обо мне, что я верующий, довольно быстро все узнали на этой партийной кафедре, но никаких прещений не было. Помню, как я рассказывал случай на поминках кого-то из членов кафедры. За трапезой сидят мои учителя, все партийные, а я им рассказываю про своего прадеда-лютеранина инженера Александра Вениаминовича Бари и прабабушку. Она тоже, наверное, лютеранкой была, я этого не могу сказать точно. У них было девять детей. Мой прадед очень много сделал для развития российской промышленности, например, создал фирму, которая примерно за 20 лет построила более 400 металлических мостов по всей России, строила железные дороги, возводила стеклянные сводовые покрытия на вокзалах, в «Метрополе», на почтамте. Перед революцией в России был значительный рывок одновременно в промышленности и в науке, по уровню нисколько не уступавший тому, что в то время было в Америке. В фирме у моего прадеда работал знаменитый архитектор Владимир Григорьевич Шухов, мой прадед вывел его в люди. Дмитрий Иванович Менделеев приезжал к прадеду, советовался: они вместе разрабатывали проект, как пускать по Волге цельные наливные баржи с нефтью.
Когда мой прадед скончался после неудачной операции, его жене было видение. Прабабушка на рассвете проснулась и видит, как муж идет от дверей к ней. Она не испугалась и говорит: «Саша, я тебя положила в черном, а почему ты в белом?» А он отвечает: «Ты знаешь, здесь все совсем не так, как вы думаете. Здесь не только каждое доброе дело — каждое доброе слово светит вечно». И ушел.
Этот эпизод я рассказал на поминках. Ильюшин послушал и говорит: «Красиво!»
Прадед действительно очень любил делать добрые дела. Был у него в штате блестящий инженер, и когда прадед узнал, что этот инженер отказался помогать своим родителям, он его вызвал и сказал: «Я с Вами работать не смогу, увольняйтесь». Если кому-то нужны были средства — всегда откликался, так что у него всегда был поток просителей. Приходил на него посмотреть и Лев Николаевич Толстой.
— Научный атеизм, как кажется, был введен в программу вузов как раз в тот период, когда Вы учились?
— Научный атеизм ввели где-то около 1962 года, до этого его действительно не было. Когда мне нужно было его сдавать, я спросил владыку Стефана (Никитина), что мне делать — сдавать или уходить из университета? Благословил сдавать. На экзамене попалась тема «Вред религии». Я отвечаю: «Во-первых, есть религии, которые очень вредят здоровью — и душевному, и телесному, особенно, если это какие-то секты». Преподаватель попросил сказать конкретнее, я говорю и заканчиваю фразой: «Также религия уводит людей от задачи построения коммунизма». «Ну, а еще?» Сижу, молчу. «Ладно, идите, четыре».
Кроме научного атеизма мы изучали также исторический материализм, диалектический материализм, историю партии, но тут все было проще, эта демагогия всем была до «лампочки», в том числе, и многим преподавателям, даже большинству преподавателей, я бы сказал. Помню, встречаю в коридоре преподавателя общественных наук, и он говорит: «Охрип я». — «А что такое?» — «Бог наказал».
На самом деле вопросы о вере возникали у всех. Искренние, настоящие люди, которые всегда есть, этот вопрос старались для себя решить.
Вообще же атеистическая работа в вузах была организована прекрасно. Помню, когда я был в аспирантуре, мне, как комсомольцу, нужно было иногда выполнять какие-то задания по этой линии. Однажды мне дали задание рассказать о вреде религии на собрании в каком-то ЖЭКе. Я доклад назвал иначе, что-то в духе «Чудеса современной химии», но что из этого получится, даже не представлял, поэтому ждал собрания и молился. Прихожу в этот ЖЭК, а никто не пришел. Как-то Господь все устраивал.
— Вы поддерживаете связи со своей университетской группой?
— Да, конечно. На следующий год у нас будет 60-летие выпуска из университета. Они знают и ценят то, что я представляю Церковь и Свято-Тихоновский университет.
— Итак, в комсомол Вы пошли по благословению. А как удалось избежать вступления в партию?
— Я защитил докторскую, когда мне было 34 года. Но и до этого, и после были звонки с предложением заведовать той или иной кафедрой. Предлагали кафедру математики, сопротивления материалов, механики — самые разные, 17 раз делали такие предложения, но для этого нужно было вступить в партию. Однажды пригласили профессором на нашу кафедру в МГУ. Я сомневался, но все же подал туда документы. Потом оказалось, что конкурс прошел партийный кандидат, а моя кандидатура на парткоме мехмата прошла, а партком МГУ ее отклонил, как обычно, без обоснования.
Помню один очень интересный разговор. Звонит заведующий кафедрой механики в Станкоинструментальном институте: «Андрей Борисович, приезжайте! Давайте я Вас познакомлю с ректором, и мы поговорим о том, чтобы Вам заведовать у нас кафедрой. Мне уже пора уходить, я прошел войну и т.д.». Я приехал, зашли к ректору Ю.М. Соломенцеву, побеседовали. Потом завкафедрой говорит: «Впечатление у него о Вас хорошее, только на один вопрос ответьте: Вы ничего не имеете против того, чтобы вступить в партию?» Я говорю: «Нет, конечно, как я могу быть против? Только понимаете, если я в партию вступлю, я ведь буду в ответе за все». «Не беспокойтесь, мы Вам дадим поручения. Вы справитесь, ничего особенного и т.д.» А через некоторое время звонит: «Андрей Борисович, давайте снимем этот вопрос; сейчас не время». Видимо, что-то до него дошло.
— Николо-Кузнецкий храм известен тем, что здесь в советские годы собиралась верующая интеллигенция — особенно в период служения протоиерея Всеволода Шпиллера. Когда Вы пришли в Кузнецы? Встретили ли здесь кого-то из своей области науки?
— В Николо-Кузнецкий храм я попал где-то в конце 1969 года. После кончины владыки Стефана (Никитина) я ходил к иерею Константину Корчевскому, а потом — к иерею Роману Ольдекопу, он из маросейских и был связан с владыкой Стефаном (Никитиным). Отец Роман познакомил меня с иеромонахом Павлом (Троицким), связь с которым осуществлялась через Агриппину Николаевну, и уже отец Павел направил меня к отцу Всеволоду Шпиллеру.
В то время в Николо-Кузнецком храме в алтаре помогал Сергей Владимирович Чибисов. Это был интересный человек, монах, в 1920-е годы он был послушником в Даниловом монастыре и был там оформлен на должность вроде коменданта. Когда представители органов приходили ночью за монахами, то будили Сергея Владимировича — он выводил этого человека, прощался и земно кланялся тому, кого уводили. Самого Сергея Владимировича органы так и не взяли. Он был блестящий математик, рано защитил докторскую. Перед войной Сергей Владимирович начал заведовать кафедрой математики в военной академии, уже став к этому моменту иеромонахом Серафимом.
— А в какой момент жизни Вы познакомились с епископом Стефаном (Никитиным)?
— Близко я стал общаться с владыкой Стефаном с 1959 года, но и до этого мы были знакомы, он знал нашу семью. Где-то в 1925 году владыка Стефан пришел на Маросейку, и примерно в это же время начал общаться с моей бабушкой и мамой. Мама и ее сестры ходили в храм святителя Николая в Кленниках, занимались там в воскресной школе. Вместе с бабушкой они должны были ежемесячно отправлять посылку ссыльному отцу Сергию Дурылину, который ранее вел воскресную школу на Маросейке. Посылку для ссыльного нужно было собирать во что бы то ни стало — иначе сосланному человеку просто не выжить.
В 1960-м году на Благовещение была епископская хиротония владыки Стефана. Он поселился при храме Ризоположения в комнатке, которую называл «каменным мешком». Дверка из этой комнаты открывалась прямо в храм. Я к нему туда на службы ходил часто — один раз в неделю и более. К слову, сам храм расположен на Донской улице, а напротив в то время находился районный комитет комсомола, к которому относился МГУ. Каждый раз, когда я шел в этот храм, знал, что меня могут увидеть знакомые и, если это случится, последует разбирательство, изгнание из университета и далее, но Бог миловал.
Когда владыка Стефан заболел (это был, наверное, 1961 год), мы устроили его пребывание на соседнем с нами дачном участке, чтобы он мог жить там летом.
— В наши дни стало распространенным явлением, что человек, выросший в верующей семье, в юности испытывает что-то вроде мировоззренческого кризиса и уходит или же на какое-то время отходит от Церкви. Был ли у Вас, человека, выросшего в православной семье, в юношеские годы мировоззренческий кризис?
— Не стал бы это так называть. Каждый человек рано или поздно должен самоопределиться и уже сознательно встать на путь веры. У меня это самоопределение произошло в школе. Тогда рядом не было друзей, с которыми можно было бы это обсудить, я был один, но были книжки, было то, что в нас вложили родители, бабушка и дедушка.
Дедушка Александр Нерсесович Нерсесов был удивительный человек. Его отец Нерсес Осипович, пятый ребенок в армянской семье, в 1860-х годах приехал в Москву из Нагорного Карабаха, чтобы учиться. В 40 лет он стал профессором Московского университета, создал там кафедру на юридическом факультете и в 46 лет скончался. Просто сгорел, потому что работал во многих местах и много-много чего пытался сделать. Мой дедушка, естественно, пошел учиться на тот же юридический факультет, но юридическую науку он не очень любил. Он дружил с П.И. Новгородцевым, по четвергам к дедушке домой приходил Иван Александрович Ильин с супругой, такая у них была среда общения. Бабушка окончила высшие женские курсы, тоже у Новгородцева.
К слову, дедушка в юности потерял веру, но, когда началась революция, все изменилось. Как раньше говорили: «Кто в революцию не жил, тот Богу не молился». Тогда многих из их среды арестовывали. Философа Ивана Ильина, который у них по четвергам бывал, арестовывали шесть раз, пока не выслали за границу. Дедушку научили молиться девять обысков в квартире, когда дважды уводили бабушку и потом чудом отпускали, а потом дважды увели самого дедушку и также чудом отпустили. До конца жизни дедушка ложился отдыхать в четыре, ближе к пяти утра. Когда спрашивали: «Почему ты не ложишься?», он отвечал: «После пяти они не приходят». По ночам он ходил по комнате, а чаще по большому коридору в коммунальной квартире и курил папироски. Папироску выкурит, а потом ходит и молится. Скончался дедушка в 1953 году. Он говорил: «Я не засыпаю, не ухватившись за Христа». Так и жил. Мне было 13 лет, когда его не стало. Помню, как он говорил, уже умирая, будучи на последней прямой: «Андрюша, как хорошо, что есть Бог».
— А Ваша бабушка, Евгения Александровна, какой была она?
— Бабушка была из богатой семьи А.В. Бари. Семья была не очень религиозной, но бабушка с детства очень сознательно и трепетно относилась к вере и Евангелию и не потеряла этого горения, став взрослой. Она окончила Высшие женские курсы. Ее выпускная работа была посвящена анализу «Религии в границах чистого разума» Канта, научным руководителем был Новгородцев. Бабушка была знакома с Мережковскими и с другими представителями интеллигенции, но это все было не ее. Она искала святых людей.
— А как можно искать святых людей?
— А как их можно не искать? Вы же знаете, что был старец Иоанн (Крестьянкин), о нем многие слышали, к нему многие ездили. Человек услышал о старце, приехал, увидел, подумал и прилепился к нему. Или просто что-то у старца спросил, получил ответ, а потом этим живет. Подвижников до революции и потом было много и не только «где-то», а и в Москве их было немало.
Митрополит Антоний (Блюм) сказал когда-то, что трудно стать христианином и цельно пойти за Христом, если не увидишь сияние вечной жизни в глазах другого человека — в конкретном живом человеке. Для меня таким человеком был владыка Стефан. Я у него не так много спрашивал. Общение может быть и в молчании. Были и другие важные встречи — с архимандритами Таврионом (Батозским), Серафимом Тяпочкиным, Иоанном (Крестьянкиным), отцом Всеволодом Шпиллером и другими. Главное — это встретить такого человека и определиться, а дальше — вера и верность, вот и все собственно.
Где-то в конце 1940-х годов появилась книга «Старец Силуан» архимандрита Софрония (Сахарова). Не помню, когда она впервые попала в Россию в машинописном виде, но она произвела сильное впечатление. Это было настоящее христианское свидетельство — свидетельство о том, как живет в наше время святой человек, наш современник. Невозможно было в том, как он пишет о себе и о Боге, не увидеть подлинности, это сразу открывало целый мир. Дальше хотелось только найти такого праведного человека, который будет в нем проводником и хорошо понимает, что есть что.
— Вы сказали, что в детстве у Вас не было дружеского круга общения, только семья. Сохранилась ли в памяти какая-то история знакомства с церковными людьми, которые стали Вам близки в студенческие и зрелые годы?
— Да, можно рассказать один эпизод. Как-то, когда я уже был в аспирантуре, мы с Володей Воробьевым пришли на Крутицкое подворье, а там в 1960-х годах располагался клуб «Родина». Председатель этого клуба нам рассказал, чем они занимаются, мы ему рассказали, что участвуем в экспедициях и спасаем древние иконы из разрушенных храмов, он предложил объединить усилия и позвал участвовать в деятельности клуба. А рядышком с председателем стоял скромный человек, который молча все это слушал, а когда председатель замолк, сказал: «А потом нас всех посадят». Это был Коля Емельянов, Николай Евгеньевич. Так мы с ним познакомились.
— В 1960-е годы и далее возникает немало христианских кружков. Вы имели отношение к работе какого-то из таких объединений?
— Я был не очень расположен посещать такие собрания. Например, был такой кружок у отца Бориса Васильева — это был тайный священник, автор книги «Духовный путь Пушкина», отец Борис работал в Институте этнографии. К нему можно было по четвергам запросто прийти домой, но я разок зашел и больше не бывал.
Были не только кружки с лекциями и обсуждениями, были и другие форматы, например, семейные связи, когда близкие, дружественные семьи объединялись, встречались, устраивали елки для детей и молодежи, старались, чтобы у молодежи была своя среда общения. Такое всегда было. Все время сохранялись и возникали какие-то контакты — христианское общение в советское время шло, если использовать выражение отца Всеволода, «на молекулярном уровне».
Помню из детства, что наша семья общалась с Пестовыми. Николая Евграфовича я очень хорошо помню. Одно время, когда родителям было трудно, а дедушка, с которым мама была очень близка, умирал, к нам каждую неделю приходил Николай Евграфович Пестов, дарил каждому по шоколадке и немножко общался с мамой, чтобы ее поддержать. Он предлагал нам обращаться к нему, если что-то будет нужно, мог книжки дать. С Николаем Евграфовичем всегда было очень интересно, но я никогда не ходил к нему, не было жесткой необходимости. А без жесткой необходимости, если честно, было как-то неудобно беспокоить.
Вообще люди, принадлежащие маросейской общине, старались сохранить все контакты и связи, поэтому регулярно организовывались встречи у Апушкиных, у Коншиных собирались, отмечали дни рождения и другие события. У меня как-то не получалось в этом участвовать, но это было.
С семьей Щелкачевых и, в частности, с Владимиром Николаевичем Щелкачевым мы вместе ходили на лыжах, были пешие прогулки и походы, которые он организовывал. Но опять же у меня к нему никогда не было никаких серьезных вопросов. Просто посмотреть на него, рядом побыть — это уже было очень хорошо.