«В жизни священника должны быть молитва, покаяние и смирение». Интервью с протоиереем Николаем Соколовым
В интервью, опубликованном на сайте Сретенского монастыря, своим пастырским опытом делится известный московский священник, настоятель храма святителя Николая в Толмачах при Государственной Третьяковской галерее, заведующий кафедрой пастырского душепопечения Сретенской духовной академии, наследник 300-летней священнической династии протоиерей Николай Соколов.
— Отец Николай, наверное, молодые священники часто просят Вас поделиться своим опытом. Начинать ведь всегда сложно! Чему Вы учите своего сына и других начинающих священнослужителей?
— Что касается молодых священников, то они как раз очень редко обращаются. Есть священники, которые являются моими духовными чадами. Они приходят ко мне, когда хотят исповедоваться, и задают вопросы по проблемным моментам. А с сыном мы всегда беседуем на самые разные темы.
— Вы родились в семье священника. Многие подробности жизни Вашей семьи широко известны благодаря замечательной книге Вашей мамы, матушки Натальи Соколовой. Документальное повествование о жизни одной семьи и эпохи в целом под названием «Под кровом Всевышнего» стало в свое время, если позволите так сказать, православным бестселлером, очень многим открыв глаза на истинное положение Церкви и верующих в советские годы. Насколько часто в своем служении Вы используете пример отца? Протоиерей Владимир Соколов был замечательным пастырем!
— Я прекрасно помню, как папа служил, как он всего себя отдавал служению Церкви. Семейными и бытовыми делами занимались в основном мама и бабушка с дедушкой. А папа приезжал, целовал нас, причащал нас дома, когда мы маленькие болели. В 6 утра он уходил, в 8 вечера возвращался. Были редкие дни, которые он проводил с нами. Мы гуляли в лесу, ходили за грибами и ягодами, совершали небольшие походы. В остальном он был занят служением в Церкви. Для меня он — пример человека, который полностью посвятил себя служению. Его храм — мучеников Адриана и Наталии в Бабушкине (г. Москва) — был уникальным в том смысле, что, во-первых, не закрывался во время гонений, во-вторых, там очень редко менялись настоятели. За мою бытность там сменилось три настоятеля. Папа стал настоятелем в 1960-е годы, когда предыдущий, отец Михаил Кузнецов, скончался. Почти 40 лет до конца своей жизни папа был настоятелем этого храма. Служение, которое он показал в своем образе пастыря, является для меня образцом. Прежде всего, это сохранение своего внутреннего мира, и от него уже был мир на приходе. Если на приходе у клириков нет мира, то это очень печальный факт. Какой можно дать мир пастве, если внутри прихода нет мира? И если в семье нет мира? Матушка плачет, дети плачут… Такого не должно быть. Если в семье мир, благополучие и спокойствие, то такая же атмосфера будет и в храме. И надо сказать, что до сих пор в храме святых мучеников Адриана и Наталии царит такая атмосфера. Он был построен на средства железнодорожников. Когда храмы закрывали, его прихожане писали письма, чтобы им его оставили.
Папа очень любил молиться, служил самоотверженно, истово, обладал превосходной памятью и голосом. У него были все данные священника, ведь он сам с детских лет воспитывался при храме.
— Я читала, что эта ветвь священства идет с XVIII века.
— Как мы проследили — примерно 300 лет. Мы знаем о прадедушке и прабабушке. Священнослужители все служили в Москве или в Подмосковье — на Истре, в Гребневе. Это все мои близкие родственники по линии отца. Дедушка диакон Петр был репрессирован и расстрелян в лагерях в начале войны.
— В семье он почитается как новомученик?
— Я почитаю его как исповедника, который отдал свою жизнь за веру, испил полную чашу страданий. До конца неизвестно место его расстрела. Только после войны мы узнали о его судьбе. Мой отец прошел всю Великую Отечественную войну и демобилизовался в 1946 году. Ему выписали ордена и медали. Тот генерал, с которым он прошел всю войну, был вместе почти семь лет, тоже остался жив. И папа попросил его выяснить судьбу своего отца, которого забрали в 1938 году, с тех пор никто ничего о нем не знал. Этот генерал, фамилия его была Развозов, по своим каналам все узнал и дал справку, что Петр Васильевич Соколов, диакон села Гребнева, был сослан в лагеря под Вытегрой, это Волго-Балт, и там в 1941 году, когда немцы стали приближаться, был расстрелян. Так мы узнали судьбу дедушки. Я считаю, что он молится за всех нас.
— Расскажите, какое влияние на Ваш выбор пути оказало воспитание, полученное от дедушки с бабушкой Пестовых?
— Очень важное, потому что семья была духовная и священническая, мама тоже была глубоко верующей. Папа показал мне пример молитвы, но я с восьми лет воспитывался у дедушки и бабушки и взял пример их доброй и счастливой христианской жизни со всеми злоключениями того периода. Их пример любви, молитвы, прощения и мира оказал на меня глубокое влияние. Хотя меня никто не агитировал, чтобы я шел по стопам отца. Изредка я слышал, что родственники хотели, чтобы я продолжил дело отца, но никто не настаивал. И после, когда я избрал специальность музыканта, окончил консерваторию по классу альта и работал в различных коллективах, на это смотрели спокойно. А потом Господь сам привел меня.
Очень важно уметь общаться с людьми самого разного положения в обществе, в Церкви, в семье, быть «за всех и за вся». Это хорошо умели мои дедушка Николай Евграфович и бабушка Зоя Вениаминовна Пестовы. У них всегда собиралось много гостей: музыканты, люди науки, художники, композиторы, не говоря уже о духовных людях. Это и будущий митрополит Филарет (Вахромеев), митрополит Питирим (Нечаев), архиепископ Анатолий (Кузнецов). Молитва моих дедушки и бабушки, их отношение друг к другу, ровное отношение ко всем и внутренний мир, которые они имели в себе и могли дарить тем, кто к ним приходит, — это пример для меня. Безусловно, на первом месте была молитва. У дедушки это почти монашеское правило, которое он полностью соблюдал. Он с сорока лет полностью отказался от мяса, мог позволить себе съесть его раз в году для бабушки — так он доказывал ей свою любовь, ведь она старалась для него готовить. Часто я просыпался, а он стоял ночью на коленях и молился, а утром ехал на работу. Он преподавал в институте, был профессором, доктором наук, заведующим кафедрой. Ковер, на котором он молился, сегодня лежит у меня в алтаре. Я стою на нем во время Литургии и чувствую, как сейчас он духовно укрепляет меня. А в детстве я играл в кубики и машинки на этом ковре.
— В детстве Вы понимали, что путь дедушки с бабушкой был исповедническим?
— Тогда не было таких понятий. Они страдали, как все люди. Они никому не отказывали в куске хлеба, у них всегда можно было пообедать, отдохнуть. Многие люди, которые чудом оставались живы после ссылок, приезжали к ним. Они давали пример доброты и мира, но слова «исповедничество» тогда не было. Они просто делали то, что подсказывало им сердце. Недели не проходило без того, чтобы не отправляли посылку ссыльным священникам — батюшке Сергию, отцу Алексею, архимандриту Иоанну.
— Когда Вы услышали рассказы матушки Натальи Николаевны, как в ее детстве молились в лесу, тайно в домах совершали Литургию?
— Я знал об этом и когда был маленький. Это уже были 1950-е годы, и не было таких репрессий. Храмы были открыты, никто не запрещал в них ходить. Хотя люди побаивались, и кое-где преследовали за это. А в 1930-е годы в дедушкином кабинете служились Литургии. Служил отец Сергий Мечёв и другие священники, которые были на свободе. Это продолжалось вплоть до середины войны, когда стали открывать храмы, уже после 1943 года. В лесу действительно собирались, молились, пели всенощную, утреню и славили Бога, но Литургию не служили, такого не было. Возможно, где-то в глубокой ссылке это было возможно, но у нас этого не было.
— Кто из священнослужителей, с которыми Вы лично знакомы, является для Вас примером пастырства?
— Мы с бабушкой и дедушкой ходили в храм Ильи Обыденного — храм Илии Пророка в Обыденском переулке. Это наш любимый приход, единственный, куда я и в детстве ходил на исповедь, и продолжал буквально до того времени, когда уже стал диаконом. Это приход, который никогда не был обновленческим. Он оставался открытым в центре Москвы и после закрытия храма на Маросейке и других храмов, которые были близки к отцу Сергию Мечёву. Основная масса его духовных чад перешла в храм Ильи Обыденного, он стал как бы филиалом. И там были чудные батюшки, исповедники, с большим житейским опытом и опытом священнослужения. Меня крестил настоятель храма отец Александр Толгский. Помню отца Владимира Смирнова и отца Александра Егорова. Они были все одного духовного плана, и с ними можно было спокойно поговорить, рассказать о своих переживаниях, грехах, искушениях, о планах. И неизменно ты встречал великую христианскую любовь, мир, молитву и простоту отношений. В пастырском служении важно ко всем относиться ровно и одинаково, за всех молиться и показывать, что ты именно заинтересован, что ты услышал человека.
Мальчишкой я приходил со своими детскими грехами: где-то не послушался, ругнулся, обиделся. Пустяки вроде, но священнику тем не менее надо было выйти, выслушать, сказать несколько слов, благословить. Это был действительно пример той любви, которой так часто не хватает. Редко кто сейчас серьезно беседует с детьми. Хотя, конечно, есть и в Москве хорошие, примерные батюшки, светлые, которых любят дети. В то время таких было мало.
Для меня храм Ильи Обыденного был родным. Там всегда мы получали духовное утешение, молитву, которая укрепляла в вере, когда мы стали уже подростками и перестали так часто посещать храм. В студенческие времена мне нужно было много заниматься, ходить на занятия в консерваторию. Тем не менее вера всегда оставалась, и внутри был тот духовный стержень, который заложили эти батюшки — отец Александр Егоров, отец Владимир, отец Алексей, отец Николай. Потом в Обыденном переулке служил муж моей сестры Любы протоиерей Николай Важнов, он много лет там был диаконом, сейчас он духовник московского духовенства. Приход нас всех объединял. Было много батюшек, которых я знал и любил, мы с ними прекрасно общались.
Особенно приход стал мне дорог с тех пор, как я стал туда ездить вместе с Патриархом Пименом в качестве его референта. Это был его любимый приход в Москве, и раз в два месяца он обязательно там служил по пятницам перед иконой «Нечаянная радость», читая акафист. Он приезжал неофициально, без патриаршего облачения, просто в рясе. Там он беседовал с людьми, назначал свидания тем, с кем не хотел, чтобы его увидели в Патриархии. Происходили очень хорошие и теплые встречи. Я часто провожал его туда, встречал, а когда стал диаконом, служил с ним вместе. Этот удивительно теплый, светлый и святой приход тогда сделался мне еще ближе.
— Что Вам дал опыт общения с Патриархом?
— Патриарх Пимен для меня стал образцом духовного наставника. Беру с него пример в проповеди, в отношении к людям, в служении. Так, как он служил и читал, никто не читает сегодня. Он умел в то очень непростое время, когда Церковь была под запретом и прессингом, находясь как бы в «золотой клетке», сохранять правильные отношения и с власть имущими, и со всеми остальными. Как его сотрудник, референт, наблюдая со стороны своего секретарства, я видел много событий, которые мне сейчас очень пригодились в отношениях с людьми.
Очень важная его черта — терпение, которое он проявлял ко всем, кто его, может быть, и раздражал. Получалось часто не по его хотению, не по его желанию, а совсем по-другому.
— Известно, что он говорил такую фразу: «Попробовали бы вы походить в моих сапогах».
— Да, так сказал кому-то из писателей, которые к нему приходили. Он часто принимал дома людей светского круга. Он был человеком очень широких взглядов, спокойно относился ко многим людям, которые не являлись прихожанами Церкви, а просто приходили с ним общаться. Он отворял им дверь своей кельи. Были концерты, в которых я тоже участвовал и играл в качестве музыканта. Он очень любил Рахманинова. Последний раз, помню, я ему играл вместе с моей супругой Светланой на Новый год и Рождество Христово в 1985 году. Он попросил меня сыграть Моцарта, дуэт для скрипки и альта. В зале тогда был Козловский, Синявская, Магомаев — такого уровня люди! Он был очень радушен, интересен, образован. Я часто сопровождал его на концертах, он очень любил музыку.
Иногда к нему приходили люди, которых он не хотел видеть, но никогда не подавал виду. Он прошел и лагеря, и чего только не видел за свою жизнь, начиная с военных лет. Он всего вкусил, и его ничем нельзя было удивить. Он имел терпение, которое позволяло ему мудро рассуждать, говорить, делать правильные выводы и переносить то, чего он не хотел. Он не хотел видеть некоторых архиереев и прямо говорил, какие нравственные категории они представляют. Но ему было сказано, что это все уже утверждено на государственном уровне и нужно принимать их такими, какие есть.
— Любой патриарший крест тяжел, в любые времена…
— Патриарх — это одно из самых тяжелых послушаний, которое Господь дает понести в мире. Молиться за себя и за весь народ. Святейший Пимен искренне относился ко всем. Он говорил о недостатках людей, не осуждая при этом. К нему приходили на исповедь некоторые его духовные чада из далеких муромских лесов — когда он там служил, он исповедовал их. Образ его как архипастыря, патриарха и просто священнослужителя, который очень любил службы, для меня останется навсегда примером. Были редкие службы, когда мы служили вдвоем: я читал, он пел, или наоборот, и никого больше. Это было в храме Владимирской иконы Божией Матери в его резиденции. У него много чему можно было научиться.
…С владыкой Антонием Сурожским (Блумом) мы тоже были знакомы хорошо. Когда я учился в консерватории, он приезжал в Москву неофициально и на квартире у двух священников собирал молодежь 15–20 лет, мы сидели до 4 утра. Сейчас уже многое об этом написано.
— Что для Вас, как для будущего священника, оказалось важно услышать от митрополита Антония?
— У него была удивительно искренняя вера и любовь к людям. Он обращался к ним так, как будто это для него самый близкий человек в тот момент. Я вспоминаю нашу последнюю встречу в Лондоне, когда он вышел к нам. Не знаю, узнал он меня или нет, таких, как я, были тысячи; но у него был такой внимательный взгляд, пронизывающий до глубины души… У митрополита Антония было желание отдать всего себя, он жил для других. Я пожелаю этого всем священникам — жить не для себя, а для Бога и для ближних… Отец Димитрий Дудко, владыка Филарет, владыка Питирим — это всё мои близкие люди. Теперь про каждого из них написаны книги.
Помню, как Дмитрий Дудко после службы брал тетрадь, записывал вопросы и потом долго отвечал на них. Его быстро отправили из Москвы в Гребнево, потом из Гребнева куда-то еще. Он и в тюрьме сидел, как говорится, испил полную чашу. Отец Дмитрий Скуцкий — первый священник, который меня благословил надеть стихарь. Он был очень известным духовником в Подмосковье. Было множество священников, которые уже ушли в жизнь вечную, но оставили неизгладимый след. Архиепископ Анатолий (Кузнецов) — удивительно честный, искренний человек. Он образец пастыря, как и владыка Антоний. Он тоже всего себя отдавал на служение в простоте своего сердца.
— Вам довелось пообщаться и с людьми, прошедшими лагеря?
— Уже став священнослужителем, диаконом, я попал на Ваганьково: там отец Валентин Парамонов, тоже прошедший непростую школу жизни, был настоятелем храма Воскресения Словущего на Ваганьковском кладбище. Человек непростой судьбы, сложного характера. Но он был человеком с юмором, умел развеселить и показать, что важна, прежде всего, для священника молитва. Если тот не молится — он просто требы исполняет, а сердце у него будет каменное.
В 10 лет я познакомился с прихожанином нашего храма святителя Николая в Толмачах известным поэтом и композитором Александром Александровичем Солодовниковым. Он провел в заключении 18 лет, в Магадане, на Новой Земле и в других местах, чудом остался жив. Часто сидел с нами за столом, приходил на детские елки изображать Деда Мороза. Вера Бородич с ним приходила, профессор из университета, профессор Черданцев, известнейший православный писатель Фудель. Тогда я услышал слово «толмачовцы», думал: «Что это такое?» И вдруг сам попадаю в Толмачи и становлюсь «толмачовцем»! Все эти люди пострадали, прошли лагеря. Но никогда ни одного слова не сказали в упрек советской власти — за все благодарили Бога.
— Пример этих людей тоже отразился на Вашем пастырстве?
— Благодаря их молитвам я и существую как пастырь. Я постоянно их вспоминаю и молюсь, чтобы они были в Царстве Небесном. Они достойны этого места, потому что столько пострадали в жизни.
Нужно быть готовым ко всему и ничего не бояться. Что бы ни случилось, во всем есть Промысл Божий. Если нужно претерпеть, то претерпим, даже до смерти. Сейчас важно, чтобы священники были более внимательны к себе и не думали о материальных ценностях. Я знаю случай, когда люди пришли в храм в слезах помолиться из-за смерти близкого, а священник, узнав, что почивший не ходил в Церковь, отказывался за него молиться, только за деньги… Как это называется? Надо всех принимать в свое сердце и не преследовать меркантильные цели. Господь никогда не оставит, и если не будешь думать о материальном, о деньгах, то они будут у тебя. А если будешь это ставить во главу угла, то от тебя будут отворачиваться люди, что самое страшное. На моих глазах люди уходили из храма, получив негатив от священника. Нельзя выгонять людей из храма или требовать деньги.
— «Требоисполнительство» — это то, чего Вы не переносите в священничестве?
— Требы нужно исполнять. Но есть люди, которые живут, чтобы только требовать. Никогда не назначай цены. Если у пришедшего к тебе есть на что есть, пить, одеться, то может оставить на храм.
— Как Вы себя готовили к пастырскому служению?
— Господь ведет, а не сам готовишься. Можно готовиться сколько угодно, но ничего не будет. В то время, когда я решил для себя, что все-таки пойду по пути священства, я взял благословение. Папа, конечно, был рад. Я взял благословение у Патриарха. Сначала надо было получить образование. Святейший предложил поработать у него года два, а получилось — десять лет. Но это было очень важно. Неслучайно Господь дал мне возможность изнутри посмотреть на жизнь Церкви. Поэтому сегодня мне понятно, что и как происходит, и легко общаться с теми, кто возглавляет церковные структуры. Благословение дал Господь через людей, которых я встречал на своем пути. Начиная с мамы, папы, дедушки и бабушки и заканчивая Святейшим Патриархом, который меня рукополагал.
— А что касается Вашего музыкального образования: верно, что музыка оказывает влияние на духовное развитие человека?
— Конечно, музыка — это один из тех всеобъемлющих мирских доступных языков, которые звучат у каждого в сердце. «Имеющий уши да услышит» (Мф. 13: 9), — как сказано в Евангелии. Если человек, приходя на концерт, уходит со слезами и внутренне переживает то, что он услышал, он способен слышать. Есть дивные, воистину мировые произведения Моцарта, Бетховена, не говоря уже о русских композиторах — Чайковском, Рахманинове, Римском-Корсакове. Все это — душа человека.
— Вы являетесь настоятелем храма в музее. Каковы особенности служения в таком храме?
— В чем-то это уникальное служение. Хотя я священник, но официально по всем документам являюсь заведующим музейным отделом. Храм-музей является отделом Третьяковской галереи. Мне приходится общаться с разными людьми, в том числе далекими от религиозно-духовной жизни, но преданными искусству, — художниками, реставраторами. Приходится быть толерантным в отношении каждого человека, чтобы никого не оскорбить. Это дается непросто, но в этом моя задача. Музей есть музей, сюда приходят люди со всего бывшего Советского Союза. Приходят с Дальнего Востока, из Сибири, из Прибалтики, из Белоруссии. Благодаря тому, что в нашем храме хранится великая христианская святыня — Владимирская икона Божией Матери, — все верующие люди приходят сюда, чтобы поклониться ей. Отсюда особенности служения. Всех нужно принять. Приходят и православные, и католики, и баптисты. Подходят, смотрят с большим интересом и уважением. Но для протестантов это больше картина, артефакт. К ней весь мир приходит — и из Африки, и из Греции. Мы как бы на миру, на юру. Приходится со всеми встречаться, говорить и общаться. Это, естественно, накладывает отпечаток на богослужение. Мы служим на славянском языке, но иногда и на русском, когда я вижу, что люди совсем приходят непонятливые, — тогда читаю Евангелие, Апостол и по-церковнославянски, и по-русски.
— Встречались случаи в Вашей практике, когда люди, соприкоснувшись с высокими образцами религиозного искусства, обращались к Богу?
— Таких случаев очень много. Подходят к Владимирской иконе одними, а уходят глубоко верующими людьми со слезами на глазах. Приходят сюда, просят исповедовать, причастить, креститься. Пока восстанавливали храм, намеревались устроить при нем театр, а когда вырыли помещение под храмом, мы попросили отдать его нам и сделали там баптистерий для крещения взрослых. За 30 лет было крещено несколько тысяч человек. В первые годы, в 1990-е, крестилось до 300 человек в год, а то и больше, а сейчас — 20–30. Так что всё не случайно.
— Из сотрудников многие пришли к вере?
— У нас около полутора тысяч сотрудников. Из них человек пятьдесят ходят постоянно в церковь. Считайте сами, много это или мало. Примерно такой же процент, как и везде. Дети многих сотрудников посещают воскресную школу, есть и школа для взрослых. Так что у нас духовная жизнь в Галерее существует, но мы никому не навязываемся. Кто-то становится моим постоянным духовным чадом. Когда выбирают священника в качестве духовника, то к этому вопросу нужно подходить серьезно. Нельзя сказать: «Я буду твоим лечащим доктором», не зная, чем ты болен и что у тебя за симптомы. Если вы будете ходить ко мне на протяжении года или больше, то, возможно, стану духовником… Не все понимают, что такое духовник. Чуть что скажешь не так, как человеку хотелось бы, — сразу уходят. Но некоторые возвращаются. Случается, люди приходят ко мне спустя 15 лет после венчания. Недавно девушка пришла после 5–6 лет перерыва из-за проблем с наркотиками.
В основе священнической жизни должна быть личная молитва, покаяние и смирение. И конечно, необходимо терпение.
Беседовала Наталья Крушевская